***

Бывает так, что отличить сны от реальности очень трудно. Не просто трудно – невозможно. В такие моменты вполне можно поверить в высшее покровительство, вселенский порядок и организованность хаоса, а можно лишиться рассудка и навеки утратить цель в жизни. А бывает и так, что во снах действительно являются те, кто тебе больше всего нужен, - люди ли, явления, тени, но они помогают тебе осознать что-то. Разумные существа, именующие себя венцом творения, в большинстве своем считают сны работой мозга, не верят им, смеются, а многие и вовсе отказываются от них, как от информации, не заслуживающей внимания.

Но во снах нас настигает реальность, от которой мы бежим. Кто-то умеет ей управлять, кто-то нет, однако сны одинаково четко показывают как наши мысли, так и страхи, и желания, и помыслы, и волнения. Нет ничего более сложного и запутанного, чем человеческое сознание, а мы так часто беспечно отмахиваемся от его знаков…

Когда живешь с ведьмой, поневоле ощущаешь некую силу. Она дает ложную уверенность, обещает несбыточное и дразнит желаемым, но отказаться от нее нельзя, даже если задаться такой целью. Однако у нее есть и отрицательная сторона – в пустоту спокойствия всегда рвется реальность. Или то, что пытается казаться реальностью.

Сквозь плотные, местами порванные шторы в комнату, полную многолетней пыли, льется быстро утрачивающий свою жизнерадостность свет, а на усеянном бумагами и свечными огарками полу не выделяется ни один след – верный признак запустения и небытия. Стол, ставшие серыми подушки кресел, некогда черное фортепиано с откинутой крышкой, грязно-зеленый диван, остатки от сожженного прямо на стене календаря, остановившиеся часы, темный провал дверной арки. Горло сдавливает от предчувствия, а тело уже бросается к выходу из затхлой, разрушающейся от времени и ненависти комнаты, но уже поздно, уже непоправимо поздно. Этот инструмент, иногда оглашавший дом то нежными грустными ноктюрнами, то лениво-философским блюзом, теперь не издаст даже слабого звона.

Справа от арки, в пустом дверном проеме – полуистлевшие нити с бусинами разных размеров. Ведьмы не любят дверей, ведьмы не признают условностей. Дрожащие руки раздвигают неприятно холодные ленты, ледяные камешки стучат друг о друга, напоминая о грудах костей и горных обвалах. Здесь царит то же многолетнее разрушение, только пыли немного меньше – на окнах, на огромных окнах, доходящих почти до самого пола, нет и никогда не было даже легких занавесок. Летом через эти провалы в страстное закатное тепло можно было со смехом запрыгивать из сада в комнату, появляясь, как видение, из алого сияния. Трещина рассекает одно из стекол почти диагонально, посреди другого – хоровод кругов от бессильного удара кулаком и засохшие ниточки крови. Шкафчики распахнуты, стол испещрен глубокими царапинами от ножа, лежащего тут же, на полу, в окружении сорванных с петель лампад, на которых еще можно разглядеть потеки воска. Воска тех свечей, что раньше стояли в этих лампадах, наполняя вечернюю полутемную кухню уютным танцем теней, под который удивительно приятно петь исландские или кельтские песни, аккомпанируя себе вот этим ныне изорванным тамтамом и этой прислоненной к дальней стене арфой. Она всегда стояла в специальной нише, и трогать ее запрещалось, хотя ты бы лишь тонко улыбнулась и покачала головой. Одна из струн порвана. Нет, две… три. Три струны, и все в разных октавах.

Равнодушный стук вновь потревоженных бусин, шаг к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж – она усеяна смятыми бумагами, на верхних сквозь слой пыли виден женский силуэт и несколько строчек неровным, непривычно узким почерком. На витом поручне, между двумя закручивающимися литыми ромашками прикреплен разрисованный кусочек картона. Краски почти выцвели, но на самом верху видно «Приглашение», а на полу у основания лестницы валяется небольшой ключик со светло-сиреневой от пыли и заходящего солнца, видного сквозь витраж входной двери, лентой. Это принесла улыбающаяся светловолосая девочка, соседская дочка – она не должна была дожить до своего дня рождения, до двадцать шестого марта, трех дней, ты вылечила ее от чего-то серьезного, и она была очень на тебя похожа. Так, наверное, ты и выглядела в девять лет.

Хруст бумаги, неприятное ощущение на ладонях, треснувший под ногой чудом уцелевший кусочек уголька. Лестница небольшая, а медные поручни наверху покрыты краской под очень светлое дерево – твоя идея. Наверху, в спальне, всегда было много дерева, много летней зелени, голубого неба, легких перистых облаков – и два больших белых одуванчика на стене, нарисованные от руки. От одного из них отделились три пушинки, взметнувшиеся наверх, а на потолке, как раз по направлению их движения, ты по-детски нарисовала пружинку-солнце с широкими лучами, а потом смущенно опустила голову и, протянув желтый и оранжевый уголек, попросила подправить, если неровно или не нравится. Пыль поглотила стены и весь мир. Большая кровать с измятыми в поисках хоть одного волоска одеялами и простынями накренена – выбитая ударами ноги ножка. На полу, на креслах, на опрокинутом одноногом круглом столике, среди неизбежных рисунков и стихов, валяется одежда. Твое пальто – то самое, светло-бежевое, - небесной синевы платья. И светлый, почти кружевной костюм – подарок на день рождения. И два пеньюара, которые ты однажды с легким румянцем на щеках принесла от соседки, которая затащила тебя в городские магазины.

Тонкая дверца в ванную, светлое дерево прорезают угольные линии – неровные, прерывающиеся, ослабевшие, ниспадающие водопадами, силящиеся пройти по тем же дорожкам, что и твои руки. Черные крошки стираются одним прикосновением, оставляя на кончиках пальцев все то же безнадежное ощущение утраты, в носу отчаянно колет – больше от боли, чем от пыли. На полу – разбитые, буквально уничтоженные черные очки. Почти исчезнувший запах лаванды – легкий призрак воспоминания, режущий сердце. И нечто сладкое – шампунь, вылитый в раковину по капле.

Из прокушенной губы по подбородку течет тоненькая струйка крови, а ботинки вновь топчут рисунки на лестнице. Витражное стекло двери отражает почти зашедшее солнце, которое отражено в соседских окнах. Ты всегда смеялась от этой задумки – так закат и рассвет всегда были с тобой, в любой части дома. С той стороны, с улицы, к стеклу приклеена бумажка, которую треплет ветерок. Осень? Да, похоже. Сад, твои апельсиновые деревья. Они не должны были расти здесь – не Испания, - но росли. На радость детишкам соседей и тебе. Раньше они были невысокими и плодоносили только по твоему слову, а сейчас выросли неимоверно. Так, наверное, растут цивилизации.

«Память да останется в веках. 26 марта 1983», - вот и вся надпись на листе. Как глупо.

- Ты видишь, что будет, человек, - какой знакомый голос. – Будущего нет. Ее нет. Но есть ты. Оставь ее. Ты проклят. Проклят жить вечно, не имея возможности вновь вернуться к ней, ведь в твоих жилах ведьмовская кровь. Оставь. Она придет ко мне. И вернется к тебе. Ведьмой, которую ты помнишь. Вечной. Вечно юной. Вы будете петь с сестрами, плясать под луной. Жить во мне.

Можно закрыть глаза и даже не оборачиваться.

- Ты знаешь ее ответ. А я ее лишь поддержу. Убирайся.

- Сны… Фиара, какая чушь! Интерпретация мозгом информации, полученной за день. И не надо веры на пустом месте – у меня есть логика. Вот она, торчит из моей грудной клетки в области сердца.

- Ты не прав.

На твоих губах играет легкая улыбка, а глаза цвета лета вовсе не кажутся слепыми в этом неровном, удивительно уютном танце теней от свечей в лампадах.

- И не говори так больше, прошу тебя. Так умирают сны.

- Верю на слово, надеваю черные очки и закрываю глаза.

- Верно. Когда в чем-то уверен, это так ослепляет, не правда ли?

Тонкая вязь нот, изящные лиги и как будто слегка растерянные движения чутких пальцев. Ты невыносимо прекрасна в этом светлом, почти кружевном костюме, с этим светло-зеленым широким платком на плечах, в лучах этого новорожденного солнца. Сосредоточенно скривленные губы, нежно спадающий из-за уха русый локон.

- Ты абсолютно права. Логика не заменит сердца. Логике не бывает так больно и так страшно.

Ты доводишь мелодию до апогея звука, ноктюрн застывает в этой ноте, пронзительно и душераздирающе обрываясь. Задумка композитора или твой замысел?..

Ты молчишь.

- Я не умею признаваться в любви. Но я научусь.

Ты жмуришься, даже не скрывая улыбки, протягиваешь руки, приникаешь к груди – все чувствуя, все видя и все понимая. Это не твоя прихоть, этот сон, - но ты все знаешь.

- Я защищу тебя от Нее, Фиара.

- От кого?

- От Смерти.

- Ты защищаешь меня от жизни, а это гораздо важнее. Выбрось из головы. Она не доберется до нас здесь…

Ты тихонько напеваешь что-то, с нежностью прижимая меня к себе, у тебя в объятьях так по-детски хочется уснуть, хочется раствориться. Уютно тикают часы, а на улице ветер наверняка играет юными листочками апельсиновых деревьев. Календарь на стене с легким щелчком перескочил на клетку с надписью «27 марта 1983 года».

- Пусть я умру, - а ты мне потом приснишься…